Баттл титанов в мыслящем океане: Лем vs Тарковский, 50 лет спустя

 
Кружок мазохистов
 
Ни один фильм не погружает меня в такую бездну депрессии, как "Солярис" Андрея Арсеньевича Тарковского. Минорная прелюдия Баха, колышущиеся водоросли и тягуче–тормознутое повествование "бодрит" не хуже пяти стадий принятия неизбежного. Подобно сивилле, склонившейся на тëмными прудами меланхолии, ты теряешь связь со временем, начинаешь ностальгировать и упиваться собственными страданиями. Что бывает порой чрезвычайно полезно, а потому приглашаю всех присоединиться.
 
Говорят, сам автор литературного произведения Станислав Лем приходил в неистовое возбуждение после просмотра отснятого Тарковским материала. Претензии польского футуролога были многообразны, но в целом сводились к тому, что Андрей Арсеньевич полностью переврал шедевр научно–фантастической мысли, придав ему черты голимой достоевщины.
"... Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом обозвал его (Тарковского) дураком и уехал домой...", — крик души возмущëнного писателя давно гуляет по интернету.
Лему хотелось увидеть планету Солярис на фоне пространных философских рассуждений о бесконечном космосе, месте человека во Вселенной и познаваемости сути вещей. Вместо этого Андрей Арсеньевич снял "Преступление и наказание", в котором "паскудный Кельвин довëл бедную Хари до самоубийства", а потом ещë и терзался угрызениями совести, усиливающимися по мере еë появлений. Взамен прекрасных "сайентистских пейзажей" зритель получил домик родителей Криса Кельвина с собачкой, лошадкой, детьми и даже какой–то его тëтей, окончательно добившей автора. И самое главное, — образ матери, которая была воспринята польским фантастом не иначе, как Родина–Земля–Россия! Указывающая, как грится, настоящее место советского гражданина в межгалактическом пространстве.
 

 
Per aspera ad astra
 
Реально, Андрей Арсеньевич не любил научную фантастику. Все эти космические железочки, проводки и неземные красоты он с удовольствием выкинул бы вовсе. Но Солярис ему разрешили снять после 5–летнего забвения, именно, как массовое кино, чтобы опальный режиссëр отвлëкся наконец от мессианских замыслов, дав достойный ответ голливудской "одиссее" Кубрика. Как бы не ругала его отечественная критика, Андрей Арсеньевич умел снимать очень по–взрослому, его картины постоянно были в призах, демонстрируя высокий уровень советского киноискусства. Поэтому ему выделили дефицитную плëнку Кодак, миллион рублей и взлетевшего к звëздам литовца Донатаса Баниониса, который откровенно раздражал режиссëра. По–большому счëту, Андрею Арсеньевичу было глубоко плевать на заумные эпистемологические идеи Лема, а поскольку СССР ещë только собирался присоединиться к Конвенции по авторским правам, ничто ему в этом не помешало. Разгневанный польский фантаст, заключивший с Мосфильмом договор, мог только издалека подпрыгивать и смешно надувать щëки. В подобной ситуации братья Стругацкие оказались куда прозорливее, создав для Тарковского оригинальный сценарий "Сталкера", отличный от их "Пикника на обочине". Однако гордый и упрямый Лем такую возможность полностью проигнорировал.
 
Вести с полей
 
Разбитая по традиции в честь съëмок бутылка шампанского не уберегла от хлопот, ухищрений и любовных страданий. Роман дебютантки с режиссëром придал линии фантома Хари трепет и глубину, разрушив молодую семью Натальи Бондарчук. Роль досталась ей непросто, в претендентках значились Анастасия Вертинская, Алла Демидова и недостижимая Биби Андерссон. Но Бондарчук не оставила им шансов. Тылы творческого процесса прикрывала привычная для Тарковского компания, но фаворитом режиссëрских симпатий на этот раз выступил эстонский самородок Юри Ярвет (урождëнный Георгий Евгеньевич Кузнецов), сыгравший кибернетика Снаута сразу после короля Лира. Единственной проблемой Юри был акцент, как и у Баниониса, буквально купавшегося во внимании прессы. Обоих прибалтов в результате дублировали, и в кадре мы слышим голоса Заманского и Татосова.
 
Главной засадой выступала пресловутая плëнка Кодак, которой на две серии отчаянно не хватало. Поэтому снимали с первого дубля, и часть повествования оказалась чëрно–белой, даже с учëтом покупки в Японии драгоценных метров. Многоуровневые автострады Большого Токио отвечали за антураж будущего, как и мраморное фойе клуба СЭВ на Старом Арбате. А вот шикарную каюту Криса Кельвина, библиотеку, стартовую площадку, космическую станцию и зеркальную комнату выстроили на Мосфильме с помощью Всесоюзного института лёгких сплавов. Дорогущие конструкции из дюралюминия произвели неизгладимое впечатление на Акиру Куросаву, посещавшего в тот момент московскую студию. К сожалению, бред Криса в зеркальной комнате вышел слишком красивым, и в фильме его нет. Зато есть сцены в невесомости и старт ракеты, найденной на складе военного полигона. Ну а сам Мыслящий океан после долгих опытов намешали в тазу из алюминивых опилок и соляной кислоты, усилив подачу видеоряда электронным саундом Эдуарда Артемьева.

Лирическое отступление
 
Неясно, как сложилась бы судьба наших героев без советской действительности. Сын замечательного поэта Арсения Тарковского считал себя преемником огромного пласта русской культуры. И жизнь без России представлял очень слабо. Но пока в Европе превозносили его имя, задавленный долгами и бытом титан прозябал на Родине, снимая по фильму в пятилетку. С которых, кстати, очень часто уходили зрители. Хотя я лично знавал людей, по 80 раз пересматривающих Зеркало. Самый известный в мире русский режиссëр мечтал о простом достатке, путь к которому был надëжно заблокирован чиновниками Госкино. Подобная тактика маринования практиковалась со времëн Булгакова: люди, рукописи или плëнки клались надолго на полку, причëм случаи возникали совершенно анекдотические. В злосчастном фильме "31 июня", например, запрещали песню "Мир без любимого", после отъезда совершенно не связанного с ней Юрия Любимова, а в другом, не менее хитовом "Звëздном пути", — углядели отсыл к программе НАСА "Звëздные войны". Ну там хоть и композитор фильма Зацепин, и главный балерун Годунов к тому времени уже окопались на Западе. Тарковский же до начала 80–х никуда не собирался и просто хотел работать в присущей ему манере.
 
В отличии от него львовский еврей Станислав Лем, всегда старавшийся дистанцироваться от Страны Советов, имел в СССР миллионные тиражи и бешеную популярность. В его нечастые приезды в Москву, польского писателя буквально рвали на части, таская по встречам и секретным объектам в компании учëных и космонавтов. Лем общался на короткой ноге с Королëвым, а астрофизик Шкловский надолго стал его другом и консультантом. Получая немалые преференции, знаменитый фантаст оставался антисоветчиком, страдая от утерянного во Львове родительского гнезда. Тем не менее, в Польше большого успеха у Лема не было, а на Западе он умудрился настроить против себя всю заокеанскую лигу фантастов. Его мощный критичный ум жаждал борьбы, поэтому мировое признание пришло гораздо позже. И фильм Андрея Арсеньевича немало тому способствовал.
Справедливости ради, это не единственная экранизация "Соляриса". Был ещë забытый ламповый телеспектакль с Этушем и Лановым, и более поздний, совершенно невнятный фильм Содерберга, которого остроумный писатель сразу же окрестил "болваном". И обо всех этих подробностях можно почитать внизу по ссылкам.
 
P. S. Юбилейный хэппи–энд
 
В минувшем году "Солярису" Тарковского канул полувековой юбилей, но и с высот нынешних реалий фильм не выглядит устаревшим. В сравнении с той же "Космической одиссеей" или первыми "Звëздными войнами". Благодаря нелюбви режиссëра к научно–фантастической "липе", "Солярис" до сих пор смотрится стильной психологической драмой, пусть временами по–фирменному затянутой. И это именно тот фильм, с которого стоит начинать знакомство с великим режиссëром.
Вообще, просматривая ретроспективу советской классики 60–70 годов от Тарковского, Хуциева, Параджанова, Кончаловского, Панфилова и прочих, выглянувших в оттепель из цензурной норки, невольно поражаешься уровнем отечественного кино в те лохматые годы. Даже общепризнанные лидеры тех лет не кажутся чем–то особенным, да и авторское кино не ассоциируется с чернухой и безнадëгой. И это действительно достойно восхищения.
Такая ностальгическая ботва.