Вечный троешник. Лавр. В пятницу после победы.

Я обосрался, как в прямом, так и переносном смысле. Мне до сих пор стыдно за свою трусость. Но не все хотят умирать в двадцать лет.
 
Сабзиру из моего взвода забрали. Он был хорошим жополизом, и в жизни устроился сейчас всяко лучше всех нас. Вот и в период, когда нас перебрасывали в Дагестан, пристал он к штабу полка, где как-то разом закрепился в личных водилах у ПНШ-2 старлея Тингеева.
Мы сидели на блокпосте уже вторую неделю и херней маялись. Через блокпост за день проскакивало три-четыре местных легковушки с вечно нервными мужиками, да раз в три дня пролетал УАЗик с вечно веселым старлеем Тингеевым, который раз увидя у меня медаль, которую я нацепил, чтобы сфоткаться на фоне БМПхи моего кореша сержанта Лавра Фролова, искал только случай подъебать меня. Он был офицером, а я был «комодом». Как ни крути, но он был командиром, а я солдатом, но всякий раз хмуро глядя на приближающегося кривоногова якутского мужика, как в насмешку будто обряженного в офицерскую форму, у меня не пропадало желание дать ему по роже. Тингеев был «могучим якутским войном», изрядно кривоногим, невысоким коренастым и широким мужиком, с жестким ежиком редких волос. Он долго и безуспешно пытался отрастить себе усы, но ничего путнего на его физиономии, широкой и плоской, как блюдце не вырастало. И зимой и летом у него была кирпичного цвета рожа, на которой хитро поблескивали щелочки-глазки, по которым никогда нельзя было понять, то ли он смееться, то ли злится на тебя. Но меня он на дух не переносил. Много позже, уже в госпитале, я узнаю причину этой его личной ко мне «нелюбови». Тингеев служил с 97 года. Сначала были командировки на Кавказ, а потом и вовсе перевелся в боевую часть, с которой и топтал третий год невообразимую грязищу под Дербентом. Всякое у него было и всякое он пережил. Единственного чего у него не было – это наград. Думается, он больше заслуживал этого «Суворова», которого с барской руки случайно выдали едва прибывшему в горячую точку младшему сержанту. Но…
 

В тот день он пролетел мимо нас практически не останавливаясь, на ходу мне хмурому бросив – «Сержант, чего губы отклячил? Обветришь еще не дай бог!». И уехал. А через пару часов в рогатку шлогбаума ткнулся весь изрешеченный пулями тингеевский УАЗик. За рулем сидел совершенно целый и невредимый не унывающий старлей Тингеев, который вытащил с УАЗика причитающего и охающего на каждом шаге водилу, с обмотанной окровавленной тряпкой правой рукой. Мы живо размотали его культю, стараясь как можно быстрее помочь товарищу. Я, честно говоря, такого не видел никогда. Пуля на излете, видимо срикошетив, попала в кисть водителю. Да еще хитро так попала, что оторвала почти большой палец, который висел на одной коже отработанным членом.
 
Меня поразила выдержка и невозмутимость Тингеева. Мы были возбуждены, и нервно посмеивались, а тот, как-будто это не его полчаса назад чуть не грохнули, преспокойно тянул с потрескавшейся эмалевой кружки предложенный мной крепкий чай и предлагал водителю собственноручно отрезать висевший на соплях палец, уверяя, что прирастать там нечему. Похлопав по плечу побледневшего от такого прогноза водителя, он связался по рации с «третьим» - моим новым командиром роты и передал, чтоб за ними прислали кого-нить. УАЗик добрался до нас каким-то чудом. Завести его мы больше так и не смогли. А ночью на блокпост напали.
 

Я слетел с койки после того, как под боком практически лопнула граната. Все помещение, где мы с пацанами и спали, заволокло едким вонючим дымом. Следом шарахнуло еще пару раз. Пацаны заметались и единственным спокойным человеком оказался Тингеев. Я до сих пор в ахере от его выдержки. Сложив всех на пол, он матом разъяснил, что нынче времена такие, что все перемещения только на пузе, и никак иначе. Двое наших пацанов, что были в карауле оставались там – снаружи. Он метнулся за ними и тут начался самый натуральный ад… По нам стреляли ото всюду. Было пиздец, как страшно, и умирать не хотелось совершенно. Не хотелось, наверное, всем, но пацаны по одному начали дергать со стен автоматы и даже кое-кто постреливать начал в темноту. Мне же хотелось одного – забиться куда подальше и не слышать этой гребаной стрельбы. Болело правое ухо, с которого внезапно натекла с чего-то кровь. Башка шумела и ныла. Никакой войны не хотелось, и тут внезапно прямо из дыма вынырнуло лицо Тингеева. Ощупав мне голову, он ухмыльнулся, и бросил – «Заебись, сержант. Будем жить!»
 

Вся та ночь была кошмаром. Кто там в нас стрелял, в кого стреляли пацаны, мы не понимали, но убитых не было и то радует. Я всю ночь запомнил какими-то урывками. Единственное, что я отчетливо запомнил, это нервное «дудуканье» нашего пулемета, который, не затыкаясь, садил куда-то не останавливаясь. Нас обстреливали всего полчаса и потом все затихло, даже наш пулемет внезапно заглох, но мне казалось, что воевали пацаны всю ночь. Как еще не сожгли УАЗик – понятия не имею, но он был целым.
 
Было страшно так, что у меня ноги отказывались шевелиться, а голова, на все реагировала с каким-то «торможением», как будто мозг сначала долго пережевывал информацию, а потом так же очень долго размышлял, как реагировать. Из ступора вывел Тингеев, который, опять возникнув рядом, влепил мне такого леща, что голова даже прояснилась малость. Больно ухватившись рукой за мое плечо, он прошипел в ухо: «Надо пулеметчика твоего глянуть. Заглох чего-то… Парни ту сторону смотрят, а нам с тобой к рогатке нужно. Помоги…один я его не вытащу».
 
Когда я переполз к мешкам около рогатки, где и находилась наша «артиллерия» - пулемет («Последний шанс», как обозвал его однажды Тингеев), пулеметчика я там, в добром здравии не застал. Возможно, именно потому по нам уже особо не стреляли. Вася-здоровенный бугай с Воронежа, лежал у своего пулемета и смотрел куда-то в небо. Он был живой, просто временами сплевывал зубное крошево с кровью. Пуля пробила одну щеку и вышла с другой, лишив Ваську легендарной голливудской улыбки. Много позже ему вставят шикарные протезы, а хмурый с мешками под усталыми глазами генерал, прицепит ему к госпитальному замызганному халату медаль «За отвагу». Но это будет через два месяца, а в момент, когда я его нашел, Тингеев решит подавить одну из огневых точек, откуда еще стреляли по нашему изрядно уже покоцанному блокпосту. Это последнее что я запомнил из той ночи. «Сержант, смотри!» - заорал в двадцати метрах от меня Тингеев и трассирующими дал по ближайшему холму, что утопал в зеленке. До холма было метров двести, а потому я не сразу угодил туда, куда ушла очередь старлея. Я пулемет держал третий раз в руках. И последний. Первая и вторая очередь легла слишком низко, а вот последующая и последняя шибанула прямо туда, откуда изредко еще поблескивали выстрелы. Там что-то загорелось, и свет для меня померк.
 

Там тоже не дураки оказались и дали прямо по УАЗику с «мухи» скорее всего. А, может, еще с чего. Пулеметное гнездо было не далеко от шлагбаума, где торчал с вечера этот инвалид российского автопрома. УАЗик разнесло в дребезги, да так, что его дверца, отлетев, сбила пару мешков с землей, пулеметом и мной туда, где валялся всем уже довольный Васька. Очухаюсь я только к следующему обеду, когда на блокпосте уже будет дохрена разнообразного народа, среди которых будет командир полковой разведки капитан Назаренко, который цокая языком, оглядывал стену за которой мы спали в ту ночь. Стена была из шлакблоков, вышербленных пулями до такой степени, что от стены кусками отваливались кладка. Мы еще не знали, что это боестолкновение было первым приветом от пытавшейся уйти в Грузию группировки Гелаева. Но нам с Васькой и еще одним ростовским пареньком, которому пуля попала не абы куда, а прямо в левую ягодицу, было уже не до группировок.
 

Мое правое ухо нихрена не слышало. Такое впечатление было, что в ухо попала какая-то горячая вода, которая мешала слышать. В довершение еще я обосрался пока был в беспамятстве и парни всего обосранного стянули с меня штаны и бинтами обтирали меня. Было до боли стыдно, а они только посмеивались, да совали мне потянуть бычки «примы». Рядом на корточках около меня присел Тингеев, весь копченный, грязный, как черт из качегарки. Он молча сидел около меня и тянул едва дымящуюся размякшую папиросину. Когда он затягивался я видел обрубыш фаланги мизинца на его правой руке, который весь в запекшийся крови нервно дергался при каждом движении руки. В эту ночь вынесли не так уж далеко от нас полностью весь блокпост, в котором положили по слухам 12 наших пацанов. С утра бригада наша была уже на ушах, собирали разбросанные роты, для какого-то рейда, а для нас троих война и служба в тот день закончилась. Я спросил Тингеева, крича от страха, что меня не слышно (я сам себя едва слышал) о том, что они будут дальше делать без нас. Как они тут останутся? Старлей окинул меня блеклым безмерно уставшим, охуевшим от событий ночи взглядом и бросил: «А тебя, солдат, ебать это не должно».
 

Нас скоро увезли. Тингеев с парнями провожали меня до шишиги. Я уезжал в госпиталь с тремя своими пацанами, а они оставались на войне. Хотелось отчего-то плакать, а я, почему-то не мог. Вовсю воротил морду от провожавших, стараясь не пересекаться ни с кем глазами, ибо понимал – не выдержу. Так я и уехал. На блокпосту остались Тингеев и восемь солдат, один из которых был в моих обосранных штанах, так как силой натянул свои, условно чистые, на меня. Ваське оставалось еще месяц служить, а мне до марта и дембеля оставалось четыре месяца службы. Естественно, мы дембеля не дождались. Ростовского отпустят домой самым первым. Пулю из задницы, оказалось гораздо проще достать, чем залатать разбитые зубы. Но 28 января комиссовали и Ваську, которому к тому моменту помимо медали, дали пару соплей на погоны. Мы клялись, что обязательно встретимся, но, как обычно это бывает, это было неправдой.
 
На новый год в госпиталь привезли обгоревшего моего кореша Фролова. Лежал он на третьем этаже с «тяжелыми» и первую неделю развлекался тем, что каждую ночь «горел» в своем БМП. Сипя горлом Лавр орал на всю палату: «Толя, тащи!!!». Весь его экипаж испекся в машине. Его наводчик-стрелок Толик, успел вытащить своего командира из подорванного БМП, потому как это было проще всего, а вот раненого мехвода достать не смог – скорее всего просто угорел там вместе с ним. Был слух, что Лавра представляли к «герою» за какое-то там нашумевшее дело, но сам Лавр распространяться о своих геройствах не спешил, а командование не особо его отмечало в реляциях. Меня комиссуют в марте, но Лавра даже к тому моменту не наградили.
 
Последний раз мы с ним вживую пересекались в Чите в 2007 году. Выглядел он бодрым и здоровым, просто временами на минуту «зависал» - уходил в себя. Даже через четыре года после описываемых событий никаких наград, со слов Лавра за ним не числилось. И это было для меня новостью. Причем, невеселой. В 2012 году награда «догонит» Лавра. Ему очень запоздало повесят медаль «Суворова». Это расскажет его мать, когда я в очередной раз попытаюсь дозвониться до своего товарища. До этого я временами еще цеплял к пиджаку медаль, но после этого таскать медаль я забросил. Просто было отчего –то стыдно.
 
Отлежав пару недель и вдоволь наоравшись, Лавр начал посматривать по сторонам. Как должное отметил нахождение и меня рядом, первые дня три даже не задавал никаких вопросов. Так иногда только белая марлевая маска, в разводах йода глядела пристально на меня, вздыхала и просила попить.
 
Меня готовили на выписку. Впереди маячила какая-то непонятная жизнь, но она была где-то там, а я был здесь и не понимал, что дальше делать. Практически за день до моего ухода, Лавра разбинтовали и я впервые увидел его бурое, какое-то бугристое лицо. Лавр весь день провалялся на койке. Я так и думал, что мы расстанемся вот так вот. Но следующим утром я последний раз заглянул в палату. Лавр мазнув было блекло глазами, внезапно резко сел на койке.
 
- Уходишь уже? – заблестел он глазами.- Я думал, еще тут перекантуешься неделю-другую.
 
- И так все бока отлежал. Пора уходить, Лавр… - Пожал плечами я и потянулся к нему рукой, но Лавр резко встав, смял меня в медвежьих объятьях. У меня аж голова с чего-то закружилась. Ткнув меня в грудь кулаком, Лавр внезапно бросил:
 
- Ну, так что, в пятницу после победы все там же? – Лавр вопросительно уставился на меня. – Только вечером, а то днем я сильно сентиментальный встречаться!
 
- В Свободном? – на всякий случай поинтересовался я
 
- Ну а где-ж еще? – Внезапно впервые за месяц рассмеялся Лавр, но тут же построжал – Ну так что, будешь?
 
- Буду, Лавр… - Уже уходя, бросил я через плечо ему. Я всеми правдами и неправдами старался быстрее уйти, и скрыться, ибо слезы комком стояли в горле, и хотелось одного – орать. Я, быстро получив бумаги и нехитрые вещички, двинулся на выход с территории госпиталя, когда выдавив окно на третьем этаже в проем сунулся голый по пояс Лавр, которого вовсю крутил за руки какой-то санитар.
 
- Шатун! А Шатун!? – орал в окно Лаврик, вовсю отбиваясь уже и от второго санитара – Ты, главное, выпить взять не забудь! А то не посмотрю, что кавалер, таких звездюлей выдам, что твой Задрищенск ахнет!
 
- Притащу! – Махал я ему руками, а у самого все внутри уже всхлипывало.
 
- Да побольше, ты слышишь!? – Орал уже глухо из палаты Лавр, куда его наконец-то оттащили. – Ты только приди, слышишь? Только приди-и-и!!! В пятницу! После победы, вашу бога мать!!!
 
Так мы тогда и разошлись. Я ушел, чтобы через четыре года с ним встретится. Победы мы не дождались. Да и нужна ли была она нам? Мы оба долго на гражданке еще мотались по разным больничкам, где пытались определить, как и чем нас лечить.
 

Послеармейская жизнь у Лавра была не то чтобы тяжелой, она просто была. Нам всем тогда казалось, что мы занимаемся какой-то жуткой ерундой. Лаврик помыкавшись пару лет, поступил в тот же самый пединститут из которого четыре года назад выперли меня. Поступил без экзаменов, как «ветеран». Отучившись год, Лаврик запил и бросил это безнадежное дело. Страна потеряла учителя, зато нашла охранника в местном супермаркете. Он никогда и ни на что не жаловался. А если я начинал гундеть по поводу того, что, дескать, начальство не ценит, Лавр только глубокомысленно хмыкал и пожимал плечами.
 
Вся округа его знала и встречала, как родную мать. Один раз к нам подсел в парке ППСник, который попросил хоть бутылки не разбрасывать во все стороны. А утилизировать, как положено в урны. Лаврик повернулся к нему, посмотрел и просто бросил: «Отвали!». И тот отвалил.
 
Несколько раз Лавра пытались дернуть в какой-то там Совет ветеранов, чтобы навесить очередную нафиг не сдавшуюся юбилейку-побрякушку, но Лавр относился ко всем этим знакам с изрядной долей иронии. Правда всякий раз искренне злился и негодовал, когда я к нему приезжал без медали. Ближе к вечеру, он набирался злости и в пьяном угаре пытался учить меня жизни, заявляя: «Ты носи! Ты слышал? Носи, я сказал! А то, блять, выебываются тут всякие. Армию ни в хуй ставят».
 

Я понимал его обиду. Его двоюродный брательник, который был самым родным человечком в его жизни, которого он как мог опекал и воспитывал, наотрез отказался от армии. Заявив, что тратить два года своей жизни на бесполезное занятие, он не намерен, а этот самый эфимерный «долг родине» он отдавать не собирается, так как ни у кого ничего не занимал и не одалживал, брательник Лаврика куда-то пропал. Это был для Лавра удар ниже пояса. Долго он не мог оправиться. А его брательник, к слову, совершенно «продуктивно» два года будет мыкаться по шарагам, так нигде и не прижившись, ибо совершенно не знал чем ему заняться. То он хотел быть строителем, то программистом, то продаваном машин. До видеоблогинга, да и ютуба оставалось еще много времени, а то бы и в ютуберы подался. В итоге этот умник водит такси, и всем встречным-поперечным дует про то, что образование от лукавого, а человек с мозгами нигде не пропадет…
 
Все мы в каких-то моментах как-то юлим, представляемся не тем, чем являемся на самом деле, таскаем маски несуществующих на самом деле личностей. Один Лавр Фролов никогда не играл, а был тем, кем он был – обыкновенным человеком. Именно поэтому я не мог не подружиться с ним. Он был цельным и надежным, таким, с которым было всегда спокойно. Я не такой. Особенно последние года. А вот он был. И когда никто не мог проскочить через заминированный переезд к попавшей в засаду разведгруппе, именно Лавр решился на этот смертельный поступок. Ценой своей машины, своего здоровья и жизнями экипажа Лавр заплатил за жизнь четырнадцати солдат.
 
И на этом, я, пожалуй, и закончил бы, да приходит Лавр ночами, сидит в ногах на кровати и улыбается безгубо своим обезображенным давным-давно на далекой уже войне лицом и что-то пытается сказать. Я просыпаюсь в холодном поту и иду курить на балкон, откуда смотрю на те же самые звезды, что светили нам обоим тогда и думаю о том, что мы все остались там, в нашей юности, и что домой вернулись не мы, а лишь наши тени…