Гауптвахта

В армии я прослужил ровно 25 месяцев. Без отпуска. Два года и один месяц. С ноября 85-го по декабрь 87-го. 760 дней.
 
Из них двое суток я провёл в одиночной камере на гауптвахте. Или по-простому — на губе.
 
Я уже прослужил полтора года. Считался старослужащим. А тут в нашу роту прислали трёх молодых лейтенантов. Только-только из военного училища. Один из них стал заместителем командира роты по политической части. Была такая должность в Вооружённых силах Советского Союза.
 
И вот с этим-то молодым замполитом по фамилии Фадин и случился у меня конфликт. А дело было так.
 
Как-то дежурил наш молодой замполит по роте. И вечером заглянул в каптёрку. Где и застал рядового Пилипенко, самозабвенно раскрашивающего мой дембельский альбом.
 
— Красиво, — похвалил замполит рядового, — а чей это альбом?
— Младшего сержанта Фёдорова, — бодро отрапортовал Пилипенко.
 
Замполит послал за мной. Я пришёл.
 
— Почему вы заставляете вашего подчинённого рисовать вам альбом? — спросил меня замполит.
 
— Я не заставляю, — ответил я, — просто попросил.
 
— Попросил, — поддакнул Пилипенко, — и я сам вызвался.
 
Веснушчатое лицо замполита покраснело. Было видно, что он разозлился.
 
— Это использование служебного положения, — отчеканил он, — рядовой должен заниматься военной подготовкой.
 
— Вообще-то, сейчас вечер, — напомнил я лейтенанту.
 
— Значит, у него свободное время, — ответил замполит, — вот пусть и занимается своими делами.
 
— Вообще-то, сейчас по расписанию уборка прилегающей территории, — опять напомнил я лейтенанту, — а вверенная территория у нашего четвёртого взвода — это оружейная комната, коридор, умывальник и туалет. Пилипенко, твои три крайних от окна унитаза. Отодрать их так, чтобы блестели как зеркало. Через час проверю.
 
Пилипенко поник.
 
— За что? — трагическим шёпотом спросил он. — Я же ничего не сделал плохого.
 
— Во-первых, приказы не обсуждаются, — сказал я, — а во-вторых, если ты что-то рисуешь, то ни в коем случае не должен попадаться на глаза офицерам. Ты должен слиться с местностью, чтобы никакой лейтенант или капитан, а уж тем более майор, тебя не заметил. Как хамелеон. Так что иди и сливайся с унитазами.
 
— Есть сливаться с унитазами, — ответил Пилипенко и повернулся, чтобы идти выполнять моё распоряжение.
 
— Отставить унитазы, — вдруг заорал замполит, — вы что, товарищ младший сержант, издеваетесь надо мной?!
 
— Никак нет, — гаркнул я, — выполняю свои прямые обязанности.
 
— Ты сейчас сам пойдёшь унитазы чистить! — продолжал кричать Фадин.
 
— А чего это вы на ты перешли? — осведомился я. — Мы с вами, товарищ лейтенант, вместе не пили. Да и не буду я унитазы чистить. Вы не мой прямой начальник.
 
Лицо у замполита приобрело пунцовый оттенок. Глаза налились кровью. Он был прекрасен в гневе. 5 лет он учился. И вот наконец-то предстала возможность проявить свои таланты и покомандовать всласть.
 
— Мне-то что делать? — прервал паузу несчастный Пилипенко.
 
— Идите отдыхать, — скомандовал ему Фадин.
 
Пилипенко выдохнул «есть», развернулся и вышел из каптёрки.
 
— Товарищ лейтенант, — миролюбиво начал я, — ну что вы из-за пустяка так волнуетесь?
 
— Вы используете личный состав в личных целях, — отчеканил замполит.
 
— Хорошо, — так же миролюбиво продолжил я, — две недели назад у ротного сгорела проводка в квартире. Я с бойцом из второго взвода там целый день проторчал. Всё починили. И никто про личные цели ничего не говорил. Наоборот. Все были довольны. У ротного новая проводка. Мы от службы отдохнули. А какие пирожки жена ротного печёт! Пальчики оближешь.
 
И я блаженно улыбнулся, вспомнив вкус горячего повидла.
 
— Дорасти вначале до ротного, сопляк, — прошипел замполит, — тогда и поговорим.
 
— Зачем мне куда-то расти? — удивился я. — Я через несколько месяцев домой поеду.
 
— Поедешь, но без альбома, — сказал замполит.
 
— Послушай, Фадин, — я тоже перешёл на ты, — у нас разница два года. Чего ты тут из себя начальника корчишь? То, что у тебя на погонах две звёздочки, а у меня две полоски? Ну и что? Зачем из мухи слона раздувать?
 
— На вы ко мне обращаться надо, и не по фамилии, а по званию, — сказал замполит.
 
И тут моё терпение кончилось. Я подошёл вплотную к Фадину. Он отступил на шаг назад.
 
— Товарищ лейтенант, — отчеканил я, — идите на…
 
И я послал нашего замполита по матушке. Тот мгновенно побледнел. Открыл рот, чтобы что-то сказать. Но не успел.
 
— Ещё слово, и я вам морду набью, товарищ лейтенант, всего-навсего, — пообещал я вполголоса.
 
Фадин подавился несказанными словами, развернулся и выскочил из каптёрки. Позже выяснилось, что он побежал жаловаться.
 
Едва я успел спрятать свой дембельский альбом, как меня вызвали. К ротному, к майору Васильеву.
 
Я прибыл. Доложил о том, что прибыл. В комнате, кроме ротного, были Фадин, старшина и мой командир взвода.
 
Майор Васильев был краток.
 
— Ты, Фёдоров, совсем охренел, — сказал он, — хамишь, про какую-то сгоревшую проводку рассказываешь. Угрожаешь замполиту физической расправой.
 
— Виноват, товарищ майор, — громко и по слогам отрапортовал я.
 
— Виноват, — кивнул Васильев, — ещё как виноват. Сержантский состав у нас совсем уже от рук отбился. Один на зарядке с магнитофоном бегает. Второй вот матом офицеров обкладывает. Двое суток ареста.
 
— Есть двое суток ареста, — так же громко проорал я.
 
Стоящий в углу комнаты старшина крякнул.
 
— А за что ему арест выписывать? — спросил он. — За мат или за угрозу замполиту?
 
— Да вы с ума сошли, — ротный аж поперхнулся, — нас за такую формулировку самих на двое суток упекут. Запиши: за нарушение формы одежды. Вон, верхний крючок у него на хэбэшке расстёгнут. Не по уставу.
 
Вот так я нежданно-негаданно получил первый и последний раз в жизни двое суток ареста.
 
— Там постельного белья нет, — предупредил меня старшина, когда мы остались одни, — шинель с собой возьми.
 
— Спасибо, — поблагодарил я и отправился собираться.
 
Кроме шинели я взял с собой вещмешок. Куда положил два блока сигарет, туалетные принадлежности. И стопку книг. Чтобы использовать их вместо подушки.
 
В последний момент мой приятель притащил журнал «Юность».
 
— Тут про дембелей повесть, — сказал он мне, — про нас. «Сто дней до приказа» называется.
 
Я поблагодарил его. Накинул вещмешок на спину, сложенную шинель взял под мышку и пошёл к выходу, где меня уже ждал старшина.
 
— Товарищ младший сержант, ваше приказание выполнено, — перехватил меня на выходе Пилипенко, — унитазы чистые.
 
— Молодец, — похвалил я его, — завтра начинай учиться сливаться с местностью. Альбом в отсеке с сапогами спрятан.
 
Стоявший рядом старшина хмыкнул.
 
— Пошли, арестант, — сказал он, — будешь сливаться с гауптвахтой. Целых два дня.
 
И мы пошли. К караульному помещению. Где наш старшина передал меня с рук на руки невыспавшемуся старшему лейтенанту.
 
— А чего с шинелью? — спросил старлей. — Не положено.
 
— Согласно Уставу караульной службы в тёмное время суток можно, — ответил я.
 
Память в те годы у меня была великолепная. Я наизусть знал все четыре Устава.
 
Старлей хмыкнул, сходил не торопясь за Уставом. Нашёл нужную статью.
 
— Действительно, можно, — согласился он, — заходи тогда. В одиночную камеру. Курево в камеру хранения.
 
Камера представляла из себя помещение размерами два на три метра. Стены были отделаны цементом в стиле «шуба». И покрашены серой краской. Окошко было под самым потолком. Закрытое решёткой. Светильник располагался там же. На высоте трёх метров. К одной из стен были пристёгнуты нары. В двери было небольшое окошко, открывающееся снаружи.
 
Я бросил в угол шинель и книги. Потянулся. Ближайшие двое суток никакой казармы. Никаких рядовых, построений и проверок, нарядов и занятий. Я был один.
 
— Аллё, боец, — раздалось из соседней камеры, — кого к нам подселили?
 
— Из первой роты сержанта, — ответил часовой.
 
— А у меня кто соседи? — поинтересовался я, вплотную прильнув к двери.
 
— С автороты мы, — раздался голос, — за пьянку по трое суток схлопотали. Курить есть?
 
— У первой роты всё есть, — проворчал я и позвал часового: — Боец, в камере хранения мои сигареты. Достань пачку. По сигарете соседям, мне одну и себя не забудь.
 
— Не имею права, — ответил часовой.
 
— Молодец, — похвалил я его, — тогда позови разводящего или помощника начальника караула. Имею право позвать.
 
Часовой промолчал, но мою просьбу исполнил. Разводящий появился тут же. Караульное помещение примыкало к гауптвахте, и дойти до нас было делом одной минуты.
 
В течение нашего короткого разговора с разводящим мы нашли общих знакомых, поговорили о погоде и о грядущем дембеле. Разводящему предстояло служить ещё год.
 
— Земляк, — попросил я его, — проинструктируй своих часовых, чтобы сигаретками меня снабжали. Я там себе два блока притащил. В камере хранения лежат.
 
Камерой хранения назывался огромный железный шкаф, стоящий в коридоре гауптвахты. Ключ от него был у начальника караула. В шкаф складывались личные вещи арестованных, которыми они не могли пользоваться в камерах. В данный момент на верхней полке лежали мои сигареты.
 
— Так он же закрыт, — сказал разводящий.
 
— Отодвигаешь его от стены и снимаешь заднюю стенку, — подсказал я, — это ещё с прошлого года работает. Делюсь.
 
Разводящий проинструктировал часового и выдал мне и моим товарищам по несчастью по сигарете. Свою я скурил, пуская дым в замочную скважину. Потом через дырку в двери отдал окурок часовому.
 
Жизнь постепенно налаживалась.
 
На ужин нам принесли из столовой остатки варёной картошки и салат, который в быту мы называли мастика. От него была изжога и тяжесть в желудке. Во время ужина я и познакомился с соседями-алкоголиками.
 
Один рядовой и два ефрейтора накануне раздобыли где-то две бутылки водки и выпили её. Уютно расположившись в кабине ЗИЛ-130, водителем которого являлся один из ефрейторов. Там-то их и поймал командир взвода. Поймал и влепил трое суток.
 
— А тебя-то за что? — спросили они меня, поведав свою историю.
 
— А у меня статья политическая, — многозначительно сказал я, — с замполитом не сошёлся во мнении на организацию досуга личного состава.
 
Авторотовцы с уважением посмотрели на меня. Я же попросил послать весточку в мою роту с просьбой притащить чего-нибудь поесть. Если в столовой мастика была ещё съедобной, то, остывшая и заветренная, здесь она в качестве еды никак не годилась.
 
Вечером мне откинули нары. Я постелил шинель, положил под голову стопку книг и уснул. Было жестковато, но зато тихо.
 
Утром нары пристегнули обратно. Я умылся, привёл себя в порядок.
 
На завтрак мои товарищи по роте прислали банку тушёнки и банку сгущёнки. Которыми я великодушно поделился с тремя соседями из автороты. Досталось угощение и часовому. Мой авторитет поднялся до небес.
 
От получасовой прогулки во дворе я отказался.
 
— Сидеть так сидеть, — сказал я и забился в уголок читать повесть Полякова. До обеда я с ней справился. Повесть мне очень понравилась. И я передал журнал через часового авторотовцам. Для культурного просвещения.
 
Делать было нечего. Абсолютно. И я наслаждался этим. Сидел в уголке и листал принесённые с собой книги. Или смотрел в потолок и мечтал о гражданской жизни. Целый день. До самого вечера.
 
На ужин я со своими соседями по гауптвахте съел очередную банку тушёнки, присланную мне из роты. Покурил в замочную скважину. Поговорил с часовым о тяготах караульной службы. И лёг спать. На предварительно откинутые нары.
 
Ночь опустилась на войсковую часть номер 20115. Не спали лишь дневальные и караул. И не спал командир части. Полковник Абузяров, маленький и шустрый татарин. Которого до дрожи в коленках боялись все. Начиная от рядового и кончая начальником штаба. Наш командир был суров и беспощаден. Требовал от всех соблюдения Уставов и идеального порядка. Взыскания раздавал направо и налево, не считаясь со званиями и должностями.
 
В общем, именно в эту ночь Абузяров решил проинспектировать, как несут караульную службу во вверенном ему подразделении. Такие проверки он проводил не часто. Раз или два в год.
 
В караульное помещение он явился в 4 часа утра. Взгрел помощника начальника караула за внешний вид. Проверил действия часовых при учебном пожаре. Влепил выговор начальнику караула за результаты этой проверки. Потом перешёл в помещение гауптвахты.
 
Я в это время спал сном младенца. И не слышал ни беготни с дырявыми вёдрами, ни шмона в соседней камере, который устроил неугомонный полковник.
 
Мне снилась жена нашего ротного. Как она кормит меня пирожками с повидлом. Одета она была в короткий халатик. И я почему-то знал, что под этим халатиком у неё ничего нет. Я сидел за столом, смотрел на сидящую напротив жену ротного и жрал пирожки. И мне было хорошо. Потому что пирожки заканчивались, а жена ротного смотрела на меня с усмешкой и расстёгивала верхнюю пуговицу на своём халатике.
 
И тут вдруг меня кто-то ударил по ногам.
 
— А тут что за лежебока у вас валяется? — услышал я сквозь сон властный голос.
 
И опять удар по ногам.
 
Я вскочил с нар, с тоской отрываясь от пирожков, и увидел перед собой командира части. В руках он держал мой журнал, конфискованный только что у соседей-авторотовцев. В дверях, весь белый, стоял дежурный по караулу.
 
Вкус повидла моментально исчез из моих воспоминаний.
 
— Арестованный в дисциплинарном порядке младший сержант Фёдоров, — вытянувшись по струнке, отрапортовал я.
 
Брови командира части удивлённо поползли вверх.
 
— Первый раз в этом помещении мне кто-то по уставу отвечает, — проворчал он и добавил: — Тоже художественные книжки читаете? Развели тут беллетристику.
 
Абузяров шагнул к нарам. Наклонился к стопке книг, которая мне служила подушкой.
 
Самой верхней книгой оказался учебник сержанта. Полковник повертел его в руках, хотел что-то сказать, но не стал. Отложил в сторону.
 
Следующей книгой лежал том из собрания сочинений В. И. Ленина.
 
— А Ленин вам тут зачем? — удивился полковник.
 
— Занимаюсь, — отчеканил я.
 
В тесной камере мой голос звучал звонко и громко.
 
— В каком смысле занимаетесь? — Абузяров пристально уставился на меня.
 
— Меня завтра выпускают, — глядя чуть поверх головы страшного начальника, продолжил я, — а в пятницу политзанятия. Я готовлю доклад по работе Владимира Ильича. Апрельские тезисы.
 
— Да? — удивился полковник. — И что там интересного в этих апрельских тезисах?
 
— Они написаны после Февральской революции, и в них даны установки к подготовке свержения Временного правительства, — бодро начал я.
 
— Достаточно, — прервал меня полковник, — а за что вас арестовали?
 
— За нарушение формы одежды, — отрапортовал я, — верхний крючок был расстёгнут.
 
— Сколько дали? — поинтересовался полковник.
 
— Двое суток ареста, — ответил я.
 
— За крючок? — уточнил Абузяров.
 
— Так точно, — подтвердил я.
 
— Отдыхайте, товарищ младший сержант, — полковник по-отечески положил мне руку на плечо, постоял и вышел.
 
Двери захлопнулись.
 
— Из какой он роты? — услышал я голос грозного полковника.
 
— Из первой, — ответили ему.
 
Шаги в коридоре затихли. Хлопнула входная дверь. Проверка покатилась дальше.
 
Мы с авторотовцами покурили в замочные скважины, и я улегся спать. Им за мой журнал с антиармейской повестью командир части влепил ещё дополнительные сутки ареста.
 
Утром Абузяров вызвал нашего командира роты. Майор Васильев на негнущихся ногах прибыл в штаб. Где получил по полной.
 
— Что у вас происходит?! — орал Абузяров на посеревшего от страха ротного. — У вас сержанты в камере работы Ленина изучают. Вы вообще, что ли, с катушек съехали? Ещё раз подобное увижу — сами в камере будете апрельские тезисы учить. По пунктам.
 
Ротный потел, ел глазами начальство и в душе проклинал меня, молодого замполита и всю свою службу.
 
А меня выпустили после обеда. Распахнулась дверь. Я сложил шинель. Забросил в вещмешок книжки и потопал на выход. Остатки сигарет я великодушно оставил троим неудачникам из автороты.
 
Вышел. Светило солнце. Небо было безумно голубым и бездонным.
 
Я никогда больше не видел такое красивое небо.
 
Двое суток в тесном и мрачном помещении дали о себе знать.
 
Краски были яркие. Воздух свеж. Пахло масляной краской и цветами.
 
Со стороны плаца были слышны звуки марширующего взвода.
 
До приказа оставалось ровно сто дней.