Бочка говна

— Знаешь, сколько у них здесь стоит килограмм картошки? Два доллара – восемь рублей. Ахуеть! Нужно искать какую–нибудь работу.
— А где ее искать?
— На Брайтоне.
На Брайтоне, первый магазин, в который я зашел, назывался 'Golden Label’
В магазине было пусто. Только восточного вида мужик в семейных трусах в горошек, в грязном, испачканном кровью белом халате без пуговиц и черных резиновых сапогах, тащил за ногу в подвал голую замороженную тушу барана. На голову барана был надет черный мешок. Я затрепетал от сюрреалистической картины и грешный мой язык, заплетаясь произнес выученную вчера вечером английскую фразу:
'Здравствуйте. Мое имя есть Вова Рабинович. Я приехал из USSR. Я есть политический эмигрант. Я имею быть ищущим (в настоящем, блядь, прошедшем времени) работу'
— У тебя driver licence есть? – спросил восточный мужик по–руссски.
— Что это такое? — поинтересовался я.
— Права имеешь?
— В Советском Союзе мы были лишены гражданских прав...
— Здесь это никого не ебет, — перебил он меня. — У тебя есть нью–йоркское водительское удостоверение?
— Пока нет, сказал я, но скоро будет. — Вот, когда будет, тогда и приходи. Оставь свой телефон на всякий случай.
Следующим был зоомагазин. Я пошел вдоль рядов аквариумов и сразу, глазом опытного аквариумиста, заметил, что рыба в аквариумах мелкая и некрасивая. Так бывает, когда рыбу держат только на сухом корме и скрещивают особей из одного помета. Аквариумы переполненны, их редко убирают и в потоках аэрационного воздуха, слишком мощного для молоди, кружат рыбьи трупики.
Откуда–то из–за аквариумов, улыбаясь вышла небесной красоты азиатка.
— Я Вова Рабинович, — начал я с ходу по–русски, — приехал из Советского Союза. Имею двадцатилетний опыт разведения и содержания аквариумных рыб: живородящих и икромечущих, малавийцев и лабиринтовых. Владею техникой нереста аквариумной щучки и стеклянного рачка...
— Sorry, сказала она, — I don't speak Russian.
Я осекся.
— Little fish, — сказал я и по глухонемому показал на аквариумы. Она, как в ритуальном восточном танце, развела руками.
— Ну, и хуй с вами, — сказал я. — У вас вон чумка в большом аквариуме. Скоро вся рыба передохнет.
Следующей была пиццерия, где я рекомендовался в качестве разносчика пиццы. Для переговоров со мной из кухни вызвали студента колледжа, который изучал русский в качестве иностранного языка. Студент перевел мне, что сказал хозяин албанец.
— Мы не берем на работу людей с бородой. Если ты хочешь работать у нас, бороду нужно сбрить.
Что, вы хотите, чтобы я ради вашей сраной пиццы снял бороду. Да я в тюрьме не позволял стричь бороду. Мне попкарь за это голову машинкой разбил.
Вова, тебя ведь предупреждали, что одно из главных зол капитализма это безработица. Мне вспомнилось, как в Первомайском военкомате, куда мы пришли всей семьей подписывать обходной на выезд, прыщавая молодуха в звании прапорщика, уродина, белая вошь, кричала моей молодой красивой жене:
— Куда ты едешь! Ты что не знаешь, что это за люди. Они тебя там сдадут в публичный дом.
Нет, — подумал я, — что бы там не случилось, а в публичный дом я свою девочку не отдам.
Булка хлеба в магазине стоит два доллара. Суки, твари, империалисты и эмпириокритицисты.
Нет такой подлости на которую бы не пошел капиталист для получения дополнительного дохода.
Булка хлеба, этот комок ваты — восемь рублей. Да я булку Бородинского в Минске брал за 20 копеек.
Завтра пойду и убью старуху процентщицу.
Назавтра в квартире, которую я снял в полуподвальном помещении на углу Y и Coney Island, раздался звонок.
— Ты ищешь работу? – спросил телефонный голос.
— Да.
— Где ты живешь?
Я назвал свой адрес.
— Это не далеко. На Coney Island между V и W найдешь лот, где продаются юзанные машины. Спросишь Бориса. Когда тебя ждать?
— Прямо сейчас! – крикнул я в телефонную трубку.
Борис оказался крупным, бровастым средних лет мужчиной, похожим на молодого Брежнева.
— Как тебя зовут? — спросил он, не протягивая руки в ответ на мое приветствие.
— Чем ты занимался там? – oн показал туловищем в сторону аэропорта Кеннеди.
— Преподаватель истории и обществоведения в средней школе, — желая произвести хорошее впечатление, сказал я.
— O, ты учил всех истории. Тогда скажи мне, когда произошла эта революция?
— 25 октября 1917 года.
— Да, ты так думаешь. Он посмотрел на меня сочувственно. — У меня для тебя нет работы историка. Что ты умеешь кроме революции? Ты говоришь по — английски?
— Пока нет?
— А мыть, мыть ты умеешь?
— Что мыть?
— Все. Туалет мыть ты умеешь?
— Извините, — сказал я, — но парашу я мыть не буду.
— Ну, вот еще один, который не будет мыть парашу, — сказал он кому–то невидимому. — А машины, машины ты мыть будешь?
— Машины буду.
— Так я тебе скажу, что парашу мыть легче, чем машины.
Я промолчал.
Бизнес у Бориса был небольшой. В среднем на площадке для продажи стояло 10–15 машин. Кроме меня работали: американец–сейлсмен и черный с Ямайки – механик.
Моей обязанностью было мыть эти два десятка машин. Пользоваться шлангом мне было запрещено.
'Струя из шланга царапает полировку машины.'
Главными моими инструментами была тряпка и ведро с теплой водой, в которую я добавлял специальной мыльной жидкости.
Машины продавались – одна две в неделю и раз в неделю Борис с сейлсменом пригоняли новые с аукционов из Нью — Джерси и Пенсильвании. В новых машинах я должен был, сразу же, особым скребком, убирать все стикеры, которые содержали информацию о том, откуда пришла машина, за сколько была куплена и т.д. Я тщательно вычищал пылесосом салон и особой ядовитой жидкостью обмывал колеса. Эта жидкость снимала верхний слой резины и колеса выглядели как новые. Для работы мне выдали что–то вроде полукомплекта химической и радиационной защиты: резиновый передник, резиновые бахилы и резиновые перчатки. Была зима, на улице было холодно и что бы согреться я наливал в ведро воду погорячее. После мойки от машин шел пар. Получалось красиво.
Приходили клиенты. В основном это были бруклинские черные. Они залезали в машину всей крикливой, ебливой, многочисленной черной межпухой, включали радио, жрали макдоналдс, курили траву. После них я должен был вычищать и вымывать машину заново. В общем работы мне хватало. Занят я был 9–10 часов в день. Борис платил мне 3.75 в час.
Вечерами, когда сейлсмен и механик уходили, он звал меня в офис, включал кофейную машину, мы пили кофе и беседовали. Моя жизнь была ему совершенно не интересна, но о своей он любил рассказывать много и подробно. Я был благодарным слушателем за 3.75 в час.
Он был родом из Ташкента, но не из тех, азиатского типа евреев, которых называют 'бухарские'. Его родители во время войны бежали из Беларуси в Среднюю Азию в Ташкент и там остались.
Узбеки, — говорил Борис, — самые большие в мире антисемиты. Это же мусульмане. Вот они улыбаются тебе в лицо, а вот ты повернулся к ним спиной и они втыкают нож.
Мой папа был сапожным закройщиком. В эвакуацию мои родители взяли с собой сапожную швейную машинку. Это нас спасло от голода. Папа кроил голенища по ночам, а мы с братом крутили машинку. Потом, когда папа заработал немного денег, мы купили ему ножной привод. Мама устроилась работать в пекарню, а старшая сестра работала в военном госпитале медсестрой. Там иногда можно было взять кое–какие лекарства. Местные за лекарства хорошо платили. Так, к концу войны, мои родители уже купили в Ташкенте свой дом. Наша семья была из Будо–Кошелева. В сорок четвертом году, когда освободили Беларусию, папа поехал посмотреть, что там стало. Всех евреев убили, в нашем доме жили чужие люди, они не хотели уходить. Все наше имущество растащили соседи, а когда папа стал просить, что бы ему вернули хотя бы что–нибудь из посуды, его чуть не убили. Мои родители не захотели возвращаться.
А в 77 году мы решили уехать навсегда. Из Средней Азии тогда это можно было сделать легко, за взятку. У нас было кое–какое имущество, мы его продали, но взять с собой нам позволяли только 300 долларов на каждого. Нам посоветовали купить бриллианты. Ты знаешь, что такое бриллианты. Все: дом, две машины, нажитое семьей за много лет имущество — это несколько сраных камешков. Перед таможней я уговорил свою дочь, ей было тогда 12, лет эти камeшки проглотить. Всей семьей мы ходили за ней вот так: он сложил руки жменей. И все–таки перед самой Веной ночью в поезде она умудрилась сходить в туалет. Здесь в Америке пришлось начинать все с нуля. Ты знаешь чем мы с женой занимались, когда приехали в NY, убирали квартиры богатых евреев в Боро–Парке. И я не отказывался, как ты, мыть туалеты. Да, Вова Рабинович — учитель истории, каждый эмигрант должен сьесть свою ложку говна.
Однажды на площадку притащили белый лимузин.
— Это не мое, — сказал Боря. Это один израильтянин попросил поставить. Я не могу ему отказать. Этот лимузин убирать не нужно.
На другой день появился и сам хозяин лимузина. Это был молодой, щеголеватый, заносчивый штымп. По–русски он говорил с тем чудовищным акцентом, который изображают антисемиты, когда рассказывают анекдоты про Абрама и Сару. Между нами сразу возникла неприязнь.
На первую зарплату я купил себе walkman – кассетный плеер с радиоприемником. В NY около 30 радиостанций, которые работают на УКВ. После скудного минского эфира я купался в этом море музыки и английского языка. Чтобы walman не мешал мне работать, я крепил его за спиной на поясе. В тот день, когда под новый альбом Shade я мыл последнюю машину, израильтянин подошел ко мне сзади и выдернул из плеера штеккер наушников. Я обернулся.
— Что ты слушаешь? – спросил он так, что я похолодел от ненависти.
— Музыку
— У тебя что, праздник?
— У меня всегда праздник, сказал я только для того, чтобы что–нибудь говорить, потому что когда говоришь злость расходуется в словах.
— Человек у которого в голове всегда праздник — мишугене. Почему ты не моешь эту машину – он указал на лимузин.
— Не хочу, — сказал я.
— Не хо–чи–ишь – произнес он так, что меня опять захлестнуло. — блядь, что со мной творится, — подумал я, — это же антисемитизм.
— Иди и вымой как следует эту машину, — пропел он и несильно толкнул меня в спину.
— А не пойдешь ли ты нахуй, – произнес я, тщательно как логопед, артикулируя каждое слово.
Он ушел в офис и через несколько минут вернулся вместе с Борисом.
— Володя, — сказал Борис смущенно, — сделай, пожалуйста, эту машину.
— OK. No problem – сказал я, взял скребок и счистил с лобового стекла лимузина регистрационный стикер и стикер техосмотра.
Израильтянин, когда увидел это, крикнул мне: 'You dense motherfucker'.
Я отвесил ему опеуху. Израильтянин завизжал, схватился за щеку и убежал.
— Ну, что ты наделал, — сказал Борис.
— Извините, Боря, не сдержался.
— Хер с ним, сказал Борис.
— Что теперь будет, — спросил я, — он пойдет в полицию?
— Не пойдет, — сказал Борис, — он здесь нелегально, от армии косит. Давай заканчивай и зайди ко мне в офис.
Я домыл последнюю машину, вылил ведро с грязной водой на лимузин и зашел в офис, где сидел Борис.
— Кофе хочешь? — спросил он.
— Да, нет. Домой пойду. Там жена ужин приготовила. Зачем звали?
— Сколько ты у меня уже работаешь?
— Mесяц.
— Засиделся. Поищи себе другую работу. Не обижайся. Понимаешь, у него доля в моем бизнесе. Я не могу его, как ты, послать нахуй. Ты же не будешь работать у меня вечно. Oн на твое место уже нашел черного. Вот так, учитель истории. Каждый эмигрант в Америке должен съесть свою бочку говна.
— Вы же говорили ложку?
— В твоем случае бочку — уже распознав во мне идиота, сказал Борис.