Фекаллиада

Сортир был замечательный: на три персоны, крепко сплоченный в паз из отличной сухой сосны, пахучий и смолянистый. Его привезли в самом конце мая, накануне каникул, и положили дверями вниз поверх растоптанной кучи песка на заднем дворе, рядом с голубятней. И оттуда он удивленно таращился на нас тремя своими сердцеобразными жерлами – пока обстоятельные алкаши из домоуправления неспешно копали и обкладывали кирпичом глубоченную выгребную яму.
Все лето, пока продолжалась эта стройка века, сортир в положении лежа стойко сносил тяготы и лишения, выпадающие на долю того, кто взвалил на себя тяжкое бремя быть единственной детской забавой в округе. За время лёжки он успел побывать танком, подводной лодкой, луноходом и даже гробницей фараона. К нему, самозваному деревянному идолу, мамаши из соседних домов приводили своих детей, и в хорошие дни во все три отсека дощатой субмарины набивалось до двух десятков сопливых романтиков детсадовско–октябрятского возраста. С наступлением же темноты в центральной зале открывалось нечто вроде салуна: там собирались мы – уже «взрослые»,обнаружившие первые волоски на лобке и познавшие первые радости полировки эфеса нефритового меча. Привычно занырнув друг за другом, ногами вперед, в отполированное до блеска центральное сопло «райклуба» мы зажигали свечку, курили, пускали по кругу «огнетушитель» портвейна «Кавказ», бренчали, показывая друг другу аккорды, на гитаре и говорили «о бабах». Пару раз была с нами и соседка Ленка, и мне даже удалось подержаться за ее сиськи, маленькие и трепещущие в руке, как испуганные цыплята.
 
Стены досугового центра оказались вдруг покрытыми пестрой мозаикой рисунков и афоризмов, причем смысл одного из высказываний — «ИШЛА ГАНДОНА И ХУЙ» я не могу разгадать до сих пор.
 
Когда туалет водрузили таки на пьедестал и перевели на боевое дежурство, я еще долго не мог побороть в себе благоговейный трепет перед этим, ставшим вдруг для меня романтическим, местом. Чего нельзя сказать о Клизме – 70–летней выжившей из ума доцентше химфака на пенсии. Она вместе со своими шестью кошками занимала гнилой и перекосоёбленный деревянный флигелек в глубине двора, сляпанный на скорую руку при царе Алекандре–освободителе для барской прислуги, и каким то чудом доживший до времен Михаила меченого. Клизму ненавидел весь наш двор – все десять квартир, натыканных в двухэтажный барский дом, выходящий фасадом на улицу и все четыре квартиры, утрамбованные в деревянный же полутораэтажный куренек бывшей господской кухни, подобно знающему свое место вассалу незаметно притулившийся чуть пообочь обожаемого феодала.
 
Когда старая ебанашка начинала с утра, открыв окна, варить для своих котиков чудовищное зелье из протухшей магазинной кильки и собранных по мусорным бакам объедков – весь дом привычно и натужно блевал. Если же кто–то выходил во двор и пытался уповать на ее совесть и правила социалистического общежития – из–за занавески высовывалось дуло полулитровой резиновой груши и поливало обидчика горячим экстрактом свежеприготовленной кошачей похлебки. При оказии в обидчика летели и свежетоплёные котята – благо материала было предостаточно.
 
Канализации во дворе не было, и каждый выносил за собой свои дела в ведре на задний двор – в вечно переполненную выгребную яму, из которой как остатки испанского галиона уныло торчали шпангоуты затопленного старого туалета. Единственным человеком, спасшимся при кораблекрушении, кстати был отнюдь не Робинзон. Когда вечером 9–го мая 1985 г. на грохот праздничного салюта наложился гороховый пердеж заслуженной химицы РСФСР, натруженные переборки допотопного двухочкового сортира не выдержали. Сперва проломился трухлявый пол и в густую помойную массу мягко погрузилась Клизма. Но сброс балласта не помог, и туалет, с грохотом складываясь на ходу, в свете праздничных фейерверков величественно ушел на дно, едва не утянув с собой своего пассажира. Все–таки женщина на корабле – к беде.
 
Лохнесское уебище – назвал ее едва подоспевший на помощь дед Пашка, на счастье надумавший поссать в столь торжественную минуту.
 
Последствия кораблекрушения испытали на себе все – мало того что стало просто некуда срать, так еще и Клизма, на почве посттравматического синдрома, стала играть по ночам на пианино, в основном революционные песни. И даже порой подпевала себе, поймав кураж.
 
«Вы жеееертваааю паааалиии в барьбееееее раааакавооооооой» — фальшивым фальцетом разносилось над охуевшим двором.
 
«Муааааууууууу» — нестройным хором заискивающе подпевали ей котики, рассевшись на крышке пианино.
 
«Когда же ты сука нахуй сдохнешь» — доносился с галерки сиплый тенор деда Паши – дворника, просвещенного алкаша, кавалера Ордена Боевого Красного Знамени и героя разведчика.
 
«Я тебя монда старая в дурдом на МалоМишкино упеку» — басил из партера дядя Саша – 45 лет, не женат, начфинотдела города – и как теперь я понимаю – латентный пидарас.
 
«Врагу не здаеееется наш гордый Варяг» — оголтело хуярила по клавишам помойная фурия.
 
***
 
Словно кошку в новый дом – первой в новый сортир пустили конечно Клизму. Облюбовав энергоблок № 2, она вставила в очко свое помойное ведро – покрытое сантиметровым слоем густой вековой слизи, и осенившись крестным знамением – по католически! – заперлась и под тяжелыми, проникающими сквозь дерево взглядами соседей, ничтоже сумняшеся совершила обряд освящения. Ленточку никто конечно не резал, но дед Паша как полагается разбил об борт пустую водочную бутылку – «Ее все равно не примут, горлышко надколото» — и изящный как чайный клипер и долгожданный как первая менструация наш новый сортир был принят в промышленную эксплуатацию.
 
Как вы думаете, за сколько времени могут 30 с небольшим человек насрать шесть кубометров? Оказывается очень быстро. Буквально за 2–3 месяца. Если в первые дни я успевал уже вытереть жопу и надеть штаны, когда начинали доноситься первые шлепки со дна ямы, то к ноябрьским праздникам приходилось заботиться о том, чтобы не усесться верхом на поднимающийся снизу монументальный фекальный сталагмит. К лету же следующего года вокруг туалета образовался устойчивый биоценоз: в густой как тесто коричневой массе лучшего в мире удобрения мягко шурша хитином копошились центнеры личинок. Над ними тучными эскадрильями барражировали мохнатые мухи. По подсохшей корочке горделиво расхаживали жирные крысы. На них ловко охотились окрестные коты. Особо преуспели в этом благородном занятии Клизминские выкормыши. Эти охотились стаей, и в хорошую ночь загоняли до десяти голов дичи. О количестве трофеев двор знал наверняка: благодарные котики, слегка придушив очередную жертву, выделяли вестового, который сломя голову несся домой и вне себя от гордости волок трепыхающееся подношение своей хозяйке, поневоле оседлавшей вершину пищевой пирамиды. А крыс, как известно, боятся все бабы.
 
«Шесть склянок, бля» — бурчал заслышав адский визг дед Пашка, валившийся летом спать во дворе — там, где допил бутылку.
 
В одну из таких ночей, склянке примерно на 9–й, у меня и созрел план мести. Изловив рыболовным подсаком по очереди всех шестерых Клизминских котов, я побросал их в полупустой – метра полтора до краев — туалет. Дождавшись, пока уебки основательно пропитаются поражающим веществом, я опустил вниз доску и отскочил в сторону – не зря: шесть хвостатых самонаводящихся ракет шахтного базирования, переполненных радиоактивным изотопом фекалия, с воем ушли в цель. Кучность стрельбы была отменной! Как оказалось, когда коты, один за одним, роняя личинок и разбрызгивая перебродившее дерьмо влажно соскальзывали в форточку, старушка сослепу приняла их за огромного туалетного червя, вползающего ей в окно, и схватив угольную лопатку принялась в панике наотмашь ебашить все что движется и все что пахнет. Двор, затаив дыхание, ибо вонь стояла чудовищная, мстительно наслаждался звуками сражения. Лишь дядя Саша, как лицо ответственное счел возможным вызвать милицию. Когда менты сломали дверь и проникли внутрь, то застали жуткую картину: всюду опарыши и говно вперемешку с кошачьей шерстью, кровью и мозгами. Два существа, похожих на тюленей, хрипя и оставляя зловонные коричнево–красные полосы ползают волоча кишки по дому, в кладовке мелко трясется сундук, в сундуке мелко трясется Клизма.
 
— он пришел за мной, он пришел за мной — причитает она и часто крестится – то слева направо, то справа налево.
 
Это странно – но ее не забрали.
 
И как выяснилось зря.
 
Этой ночью бедняжка Нэсси не играла на пианино. Она готовила адекватный ответ. Около часу ночи, когда я яростными движениями докидывал на кулак третью палку, за окном стало вдруг очень светло. Сортир пылал! Я выскочил во двор. Просушенная смолистая сосна гудела гудела и трещала, языки пламени поднимались метра на три вверх. Беспорядочно стреляли листы шифера. Следом занялась голубятня, стоящая на высоких – метра три – деревянных опорах. Было слышно как в закрытом и обитом железом застенке судорожно бьются птицы. Завоняло горелыми перьями и варёным говном. Под ногами шныряли дымящиеся крысы. Деловито пробежало многочисленное семейство ежиков. Где–то надсадно завывала сирена. Еще пару минут спустя голубятня плавно накренившись рухнула на крытую рубероидом крышу Клизминого флигелёчка…
 
Итоги кампании были таковы: дед Пашка получил медаль «За отвагу на пожаре» и о нем даже написали в местной брехушке. За то что вытащил из горящего дома Клизму вместе с сундуком, куда она нырнула по привычке. Хотя завистники говорили что тянул он просто сундук, а узнав что внутри сильно расстроился. Еще он пытался доказать, что достоин медали за спасение утопающих, но никто ему не поверил, а свидетельства сумасшедших в расчет не принимаются. Лохнесское уебище признали таки сумасшедшей и отправили доживать свой век в дурдом, занимавший бывшее имение графа Платова. Лично я за описанные подвиги получил от родителей охуительной пизды, а наша семья, благодаря моим подвигам, получила новую квартиру. И не только наша семья, а еще целых четыре. И не к 2000–му году, а почти сразу. Через год. Правда из одежды у меня остались после пожара только обкончаные трусы – но на то ж оно и лето.
 
Несколько позже, когда я подрос и начал брится, мне стали давать девушки. И одна их них, медсестра из психушки, как–то рассказала, что у них есть необычная пациентка. Она постоянно рисует на стенах картины. Они похожи на наскальную живопись первобытных людей. На этих картинах люди охотятся на огромных змей. Рисует она их собственным говном и при этом напевает себе под нос революционные песни.