Люди⁠⁠

Острый аппендицит. Немедленная госпитализация, иначе — полный сепсис.
 
Тон у врача был непререкаемый.
 
— Как госпитализация, у нас ребенку только 17 дней! — заволновался отец.
 
— Да вы что, мужчина, что вы мне тут панику разводите! — возмутился врач. — А еще военный. Немедленно несите её в машину! — крикнул он санитарам.
 
Раздался вой сирены, и «скорая» унеслась в ночь.
 
— Ну вот... Остались мы тут: «ты да я, да мы с тобой». — в растерянности пропел отец знакомый мотивчик.
 
Я не слушала — я орала.
 
Во всю силу своих семнадцатидневных легких. И день орала. И ночь орала, не обращая на стуки в стену раздраженных соседей. И никакая утряска, гули-гули не помогали. Я была мокрая и голодная.
Отцу дали отпуск в воинской части по уходу за ребенком. Мать удалось спасти, но пока не выписывали, опасаясь осложнений. Между тем я продолжала орать как резаная.
 
От козьего молока, добытого неизвестно как и где недосыпавшими соседями, я категорически отказалась. Добро, конечно, не пропало — с ног валившийся от усталости отец его выпил. А вот сгущенка из пайка очень даже мне пришлась по вкусу. Сла-аденькая, отец её с водой слегка разбавлял. Только и она быстро кончилась. А щеки мои покраснели от диатеза. Сладенькая-то она сладенькая, да вредненькая.
 
И тогда отец решился. Замотав меня как следует в пеленки, так что я была похожа на куль, он побежал на автобусную остановку.
 
Женщины там на него с интересом поглядывали и о чем-то шептались. Наконец одна не выдержала. Подойдя к отцу, она нерешительно дернула его за рукав шинели:
 
— Мужчина, у вашего ребенка ноги наружу торчат, как бы не простудился. Морозец-то сегодня градусов под тридцать.
 
И она помогла ему подоткнуть одеяльце, так чтобы ноги оказались внутри. Только я их все равно выпростала — голод ведь не тетка!
 
Так, сопровождаемый моим надсадным ревом, и явился он в роддом. Сочувственно посмотревшие на него санитарочки впустили внутрь. И там он взмолился:
 
— Бабоньки, если у кого молоко после кормежки останется, покормите мою ревунью! Третью ночь на ногах, а она никак не унимается.
 
Неприступные бабоньки сперва поджали губы. Никто не отозвался — свои дети дороже. Времена тогда были суровые. Тяжелые.
 
Наконец одна не выдержала, сжалилась:
 
— Давай её сюда, всё лучше, чем сцеживать. Не пропадать же добру.
 
Я благодарно припала к могучей татарской груди и замолкла в блаженстве.
 
Потом эстафету подхватила казашка, украинка, якутка.
 
Несколько дней подряд ездил отец в роддом, пока мать мою из больницы не выписали. Меня там успевали не только накормить, но и перепеленать и обласкать.
 
Так с молоком и впитала я любовь к человечеству, независимо от национальной принадлежности и расы.
 
Я и по сей день не изменилась.
 
А сгущенку до сих пор люблю!